Наследник Нуреева Лоран Илер: "В Москве меня приютили, пригрели" - «Новости Театра»

Этуаль парижской оперы руководит русской балетной труппой

Этуаль Парижской Оперы Лоран Илер руководит русской балетной труппой уже третий год, и мы сидим в его кабинете в театре Станиславского и Немировича-Данченко, а на столе, рядом с кипой рабочих материалов, лежит толстый альбом, на котором большими буквами по-английски написано имя — Рудольф Нуреев. Это учитель и наставник месье Илера. Но начинаем мы разговор почему-то с обсуждения погоды и отличий русского и французского климата.

Мухоморы есть и во Франции

— Лоран, расскажите, пожалуйста, как вы тут обустроились? У нас ведь и погода не такая, как во Франции. Хотя чем-то, говорят, похожа: когда наши эмигранты вспоминали Россию после революции, они это отмечали. А Георгий Иванов, знаменитый русский поэт Серебряного века, живший в Париже, в одном из стихотворений описывая французскую природу, сделал интересное наблюдение: «Но как странно, во Франции я нигде не встречал мухомора…»

— Конечно же, мухоморы у нас есть… В парижских парках их нет. Что касается моей жизни в Москве, то хочу отметить, что впервые я здесь был в 90-е годы, но сейчас это, конечно, совершенно другой город. Он настолько изменился за эти 30 лет, что просто невероятно! Моя жизнь в Москве очень приятная, хотя, если честно, большую часть времени я провожу в театре. Сейчас Москва занимает какое-то невероятно важное место в культурной жизни: каждый день здесь можно увидеть совершенно различные спектакли, и их выбор огромный. Чуть-чуть похолоднее зимой, но в данный момент и в Париже, и в Москве погода вообще одинаковая. И мне тут нравится, потому что меня очень хорошо приютили, встретили, пригрели…

— Вы живете на два города? Знаю, что завтра улетаете в Париж…

— Этот вопрос мне очень часто задают, потому что все уверены, будто я живу в большей степени там, и почему-то все убеждены, что француз не может жить постоянно в Москве… Нет-нет, я живу в Москве. Конечно же, у меня есть семья, мои дочери живут в Париже, но за несколько месяцев мне удалось выбраться туда буквально на два-три дня. Самое главное для меня, конечно же, быть здесь и ежедневно заниматься труппой. Это моя концепция: если ты худрук, ты должен быть с театром. Я хочу работать именно так. При этом иногда тоже устаю — например, как сейчас, после премьеры балета «Дон Кихот», который я восстанавливал. Но для меня невозможно по-другому.

— Можно подробнее узнать о вашей семье?

— У меня две взрослые дочери, у них одна мама, и они живут уже своей собственной жизнью. Также у меня есть подруга. Старшая моя дочь, Джульетта, — балерина в Парижской Опере. И недавно обрадовала меня невероятной новостью: она будет танцевать главную партию в балете Прельжокажа «Парк», премьеру которого я сам когда-то танцевал. Я был в шоке: через 25 лет после меня! А младшая моя дочь преподает пилатес — это система упражнений, растяжки, которые обожают все балетные.

— А ваша подруга — танцовщица? И, наверное, тоже этуаль Парижской Оперы?

— Да. Танцовщица и этуаль. Она танцевала в Парижской Опере. У нас во Франции так: если ты какой-то период был министром, то тебе до конца жизни говорят: «Месье министр». То же самое и с этуалями. Этуаль — звание пожизненное.

И вот открывается дверь, и в сабо, в халате, в своей шапочке входит Нуреев

— Поскольку вы заговорили о «Дон Кихоте», который поставили в театре в хореографии Нуреева, хотелось бы узнать от вас, что это был за человек. Он ваш учитель. Те, кто с ним сталкивался в Парижской Опере, говорят о нем как о каком-то святом. Но, с другой стороны, известно, что в Парижской Опере труппа отказалась танцевать его «Лебединое озеро». Знаем, как он, извините, матом крыл артистов, включая дам…

— Да, это правда, что он использовал такой язык, но это настолько стало нашей повседневной жизнью, банальностью, на которую уже никто не обращал внимания. Мы, французы, не использовали бы эти слова, если хотели сказать что-то подобное. Но он прекрасно объяснял нам такими «неправильными» словами то, что от нас требовал. Конечно же, в ежедневной жизни с ним было очень нелегко. И хотя у нас были отношения педагога и ученика, но при этом мы с ним часто ругались. Но если ты ему сопротивлялся, это заставляло его более уважительно к тебе относиться.

Я сразу понял, что он исключительный человек. Но, конечно, у него были свои недостатки, и он иногда совершал ошибки. Я его ни в коем случае не идеализирую. Я очень многому научился благодаря ему — например, как руководить труппой… Но сегодня делать то же, что делал он тогда, невозможно: очень многое изменилось, и общество изменилось тоже. Но, несмотря на свое восхищение им, я не беру его как идеальный образец в моей ежедневной жизни.

— Но вы, в отличие от Нуреева, не приглашаете в Москву артистов той же Парижской Оперы.

— Я многому у него учился, многое понял, но у меня есть свой собственный опыт: я был танцовщиком, репетитором, работал в разных труппах. И все, что я узнал за эти годы, — это то, что я есть сегодня. Когда я принимаю какие-то решения, не принимаю их по принципу, делал ли так Рудольф. Когда я сюда приехал, для меня было важно, что я приехал именно в этот театр и хочу видеть артистов, которые тут уже работают. И мне нужно было поставить этих артистов на то место, которое они заслуживают, потому что танцовщики должны танцевать. Чем больше они танцуют, тем лучше они становятся. Я француз, но я худрук труппы балетного театра Станиславского. Но не закрываю двери для приглашенных.

— Когда Нуреев ставил свою хореографию в Парижской Опере, это, наверное, тоже было вызовом французским артистам?

— Да, когда он пришел в Парижскую Оперу, молодое поколение было готово к этому вызову. Но все делается только через работу — у Рудольфа каждое утро был класс. Неважно, что он делал до этого: только ли прилетел, и разница во времени была 10 часов… Он все равно от первого и до последнего движения был на классе, а потом проводил репетиции.

Многие думают, что у него была такая легкая жизнь. Да, у него была своя личная жизнь, но в жизни профессиональной он был невероятно дисциплинированный и организованный. Работал как настоящий трудоголик. А вообще Рудольф — это свобода! Сейчас, конечно, есть много вопросов, на которые только он один и мог бы ответить. Сейчас я бы хотел очень многое с ним обсудить…

— А чем вы ему приглянулись?

— Не знаю… В то время в Парижской Опере были отдельные классы для этуалей, и однажды педагог, который занимался конкретно с этуалями и был русским по происхождению (Александр Калюжный), меня пригласил к себе на класс. И вот открывается дверь, и в сабо, в халате, в своей шапочке входит Нуреев. Он так посмотрел на меня… Он уже и прошел мимо, как вдруг вернулся и встал у станка рядом со мной, во время урока все время на меня смотрел. Я был весь в напряжении. Я был такой трудоголик, над каждым движением работал до конца, а он не любил, когда люди экономят силы. Не буду о себе ничего придумывать, будто я был такой потрясающий. Я не знаю, что его зацепило.

— Известно, что он не любил Сержа Лифаря, и когда при нем шло разделение репетиционных залов в Парижской Опере, он противился, чтобы один из них носил имя Лифаря. Но зал Лифаря в Парижской Опере все-таки есть…

— Да, есть — и Лифаря, и Нуреева, которые друг друга ненавидели. Они находятся параллельно, между ними (это смешно) иногда убирают перегородку, и получается один такой большой зал Лифаря–Нуреева. И если бы Нуреев знал, что вот таким образом он «женится» на Лифаре, он бы отпустил по этому поводу свое любимое русское ругательство. А именем Баланчина назвали зал в Op?ra Bastille. Там есть залы Баланчина и Нижинского.

— Вы как человек, который хорошо лично знал Нуреева и даже является одним из персонажей знаменитого балета «Нуреев», поставленного в Большом театре, как отнеслись к этому спектаклю?

— Это такой оммаж ему, и очень умно и хорошо сделано. Когда Рудольфу что-то нравилось, он говорил: «Вуаля!» Я не уверен на 100 процентов, но думаю, что спектакль бы ему понравился. Ему бы понравилось, что в России, в Большом театре, где ему не довелось танцевать, ему оказали такую честь. Да, мне кажется, он бы сказал: «Вуаля!» Надеюсь, что и в театре Станиславского ему бы понравился наш спектакль «Дон Кихот». И выставка, которую мы устроили в его честь.

«Если я понимаю, что у меня нет возможностей двигать труппу в правильном направлении, я ухожу»

— Давайте теперь перейдем к вашей политике в театре.

— Моя политика заключается не в том, что лично я сам предпочитаю. Считаю, что нельзя танцевать классику без современного танца. Когда я сюда приехал, здесь шли Роббинс, Аштон, Макмиллан, Килиан, Дуато, но для меня явственно ощущалась нехватка современного репертуара, поэтому вначале я сосредоточился на нем. Но мы впервые также в этой труппе станцевали Баланчина. Это классика или современный балет? И Форсайт, которого мы впервые станцевали, для меня тоже уже классика. Потом были Экман, Нахарин и другие. А сейчас — «Дон Кихот», новая версия. Мы пока единственные, кто танцует сейчас в России Рудольфа Нуреева. Я, например, удивлен, почему в российских театрах нет спектаклей Нуреева.

— У нас в стране обожают таких французских хореографов, как Бежар и Ролан Пети. И были надежды, что раз француз возглавляет театр — здесь будет идти и французская хореография. Но вы ничего подобного не предлагаете…

— Понятно, что я француз. Но если я привезу сюда Пети и Бежара, а потом еще французских артистов до кучи, что бы обо мне сказали? Но я еще здесь работаю, так что пока все еще не закончилось.

— Не могу не спросить о скандальной ситуации с противостоянием между гендиректором Гетьманом и режиссером Тителем, вспыхнувшим весной. Во Франции вы дали интервью, где сказали, что поскольку вас в театр пригласил Гетьман, если его не будет, то уйдете и вы. С гендиректором контракт переподписали еще на один год, но, похоже, по истечении него нас ждет продолжение скандала. Проясните, пожалуйста, вашу точку зрения на этот вопрос.

— Я сюда приехал с неким проектом, а именно: в каком направлении будет развиваться балетная труппа театра. Но вопрос намного шире: есть ли у меня возможность делать то, что хочу делать? Если понимаю, что таких возможностей у меня нет, я, конечно же, ухожу, потому что для директора балетной труппы направление, в котором он будет проводить политику, принципиально важно.

Я работаю с Антоном Гетьманом на основе взаимного доверия. Это человек, который тоже хочет идти вперед. Если мне говорят, что это направление неверное и такого руководства мы не хотим, для меня это знак, что я тоже иду неправильно. Как я могу на это реагировать? В таком случае директорство для меня теряет смысл.

«Мне кажется, так здорово, когда ты можешь собственными руками делать оливковое масло»

— Есть ли у вас хобби? Или балет поглощает все ваше время?

— Я произвожу оливковое масло. Это очень полезно. После сложных периодов работы я иду в сад, собираю оливки и делаю масло. Это общение с деревьями, с землей… И это доставляет мне удовольствие. Сейчас я делаю масло только для друзей, а потом посмотрим. Танец, спектакль — это настоящий момент, который ты переживаешь на сцене со зрителями, а здесь ты стоишь ногами на земле. Все очень хрупко на самом деле. Успех — он есть, а потом его нет, поэтому стоит иметь под ногами крепкий фундамент. То есть стоять ногами на земле.

— Интересная мысль. Но не жалеете ли о том, что избрали в жизни такую сложную профессию? Может быть, производили бы это масло и были бы сейчас очень богатым человеком, а не порхали бы на сцене…

— Я никогда не жалел об этом. Я ведь в самом начале занимался спортивной гимнастикой, что в будущем помогло мне в моих занятиях танцем. Мне очень повезло, потому что я случайно оказался в балете. Я ребенком с 7 до 10 лет занимался в клубе гимнастики и даже участвовал в чемпионате Франции. А потом мои родители переехали. И как-то они услышали, что будет набор в некий класс танцев с очень хорошим педагогом. То есть я ничего не решал. Уже потом задавал вопрос родителям, почему они отдали меня в балет. Ведь они не музыканты, не танцовщики, не артисты, не имеют отношения к творчеству. «А почему нет?» — ответили они, но я их могу только поблагодарить за это. Жизнь полна случайностей. И когда я пересекся с этим педагогом танца, оказалось, что она же еще параллельно давала классы в школе при Парижской Опере. И когда она посмотрела на мои данные, то сказала родителям, что мне нужно идти учиться в школе при Опере. Вот так это и получилось.

Но страсть и любовь к этому виду искусства действительно появились, когда я уже вышел на сцену. То есть еще в школе, когда нас стали занимать в спектаклях. Это был третий акт в «Спящей красавице». Я танцевал полонез и держал канделябр. Я стоял весь акт за придворными и смотрел на Голубую птицу, на Кота в сапогах… В течение месяца так стоял и испытал какие-то невероятные ощущения восторга. И тогда, конечно, не мог себе и представить, что буду руководить русской труппой.

Читайте также: Театр им. Станиславского и Немировича-Данченко впервые обратился к хореографии Нуреева