Леонтьев научил девочек кончать как в «Голливуде» - «Новости Музыки»

«Прикалывались, было весело!»

Почему-то мне всегда хотелось оказаться с ним на крыше. На высокой московской крыше, и чтобы город нам бы «был виден почти до самых краев». И спорить, какой интереснее: Москва или Рим.

...Все наши желания рано или поздно сбываются. Особенно если они — заветные и отчаянные. И вот мы стоим на этой самой московской крыше. «Над городом на каменной террасе одного из самых красивых зданий в Москве».

Только над головами нашими не закат, как в любимой нами обоими книге, а глубокая ночь. И идет сплошной стеной снег, рассыпаясь удивительно крупными, как будто рукотворными снежинками. А ледяной ветер дует так, что через две минуты зуб уже не попадает на зуб. Оказывается, на высоких московских крышах дуют ветра какой-то нечеловеческой силы. Я — в длинной шубе, но, вмиг промерзнув, дрожу крупно, как цуцик, а мой визави — нараспашку, без верхней одежды и после недавней тяжелой простуды. И — поет. А я слушаю и думаю: «Господи! Это же немыслимо просто! У него же вся грудь голая! Он же заболеет уже сегодня ночью! Это все я виновата! И зачем я только хотела с ним на эту крышу?! Уж скорее бы допел!». И это был единственный раз, когда я мечтала, чтобы Валерий Леонтьев поскорее закончил бы свой номер. И вот наконец звучит заветное: «Спасибо! Снято! Все свободны!».

— Валерий Яковлевич, вы — первый, кто поет на морозе после болезни, да еще нараспашку, это какое-то творческое безумие, — сообщаю я ему банальную очевидность, а он кутается в кем-то заботливо подкинутый плед и не отвечает. Наверное, потому что скулы свело от холода.

Но он правда — первый. Он — первый всегда и во всем. Первый, кто сломал советские шаблоны серости и скуки на сцене, и первый, кто привнес на эстрадные подмостки шоу голливудского масштаба. То есть оказался родоначальником российского шоу-бизнеса в высшем, творческом смысле этого слова. А еще возглавил мощно развернувшуюся в стране сексуальную революцию. И став однажды секс-символом, остался им навсегда. Вот и в нынешнем году интернет-пространство вдруг взорвала его песня «Кончайте, девочки», которая была записана, на минуточку, в 1995 году. Она бы и тогда порвала в клочья Всемирную паутину. Интернета просто еще не было — не изобрели. «Если бы секс был человеком, он выглядел бы именно так», — оценили Леонтьева представители нынешнего поколения.

— Валерий Яковлевич, какой смысл вы вкладывали в строчки «кончайте, девочки, кончайте, ох, кончайте» в 1995 году? И как эту песню вообще пропустили тогда на ТВ?

— Я вкладывал как раз то, что надо было девочкам, — смеется он, — а что касается худсоветов... За последние полвека в словосочетании «мальчик в клубе склеил модель» действительно поменялся смысл всех четырех слов, наверное, поэтому и пропустили тогда.

— Но вы-то всегда были «плохим мальчиком»?

— Я? — удивляет он. — Нет. Никогда не стремился быть «плохим», просто страстно хотел петь и еще — чтобы зрителям это ужасно нравилось.

— А им нравилось? Людям, выросшим в стране, где не было секса?

— Не всем, да. Поэтому меня многие так же категорически отвергают, как другие — любят.

— Вас это не угнетает?

— Неприятие? Нет. Это ведь также искренне, только со знаком минус.

— Вам не было страшно, у людей в головах еще марксизм-ленинизм, а вы: «Меня кладут они на жареный песок и в рот хотят...»

— Там дальше про сок.

— Я понимаю. Как вы решились?

— Да мы просто прикалывались, — говорит он, — весело было.

— Сегодня слабо такое спеть?

— Сегодня такого стало много, уже неинтересно.

— Что тогда нужно спеть сегодня, чтобы это стало «ах!»?

— «Ах!» — это в первую очередь отклонение от нормы, всегда в основе любого слома стереотипов должно лежать такое отклонение. Для шоу-бизнеса это очевидно.

— Когда-то вы первым вышли на сцену в юбке...

— Ну, это был килт — мужская, кожаная, длинная, очень красивая юбка. И шили мне ее специально для номера на песню «Гюльчатай».

— У вас в костюмах два настроения: или это смокинг, или то, что потом еще годами обсасывает пресса.

— Я бы сказал: это или сценический наряд, или то, что требуется согласно дресс-коду, я никогда не ошибаюсь в выборе костюма.

— Изобретенную вами сетку, за которую по вам не прошелся только ленивый, весьма успешно с... скрала несколько лет назад Рианна, показалась так на премии CFDA — и ее никто за это не ругал. Вам не обидно?

— Нет.

— Мы не привыкли, что западные звезды что-то могут заимствовать из имиджа наших артистов, но вот вам удалось первому и, похоже, единственному сломать и этот стереотип.

— Ну, бывает, что и они что-то подсматривают. Я вообще к этому спокойно отношусь.

— Вы — первый, кто во время исполнения взмывал над сценой, первый, кто совершал прыжки и делал стойки на руках. Кто привнес в свои шоу потрясающие спецэффекты: стену настоящего дождя, рушащиеся мосты, дым, трассы, стальные конструкции. И невероятную игру света. Вы внедрили в мозги советского человека самый настоящий Голливуд.

— А в чем вопрос?

— Как вы думаете, сегодня шоу по-прежнему интересны публике или уже поднадоели и нынешним молодым артистам пора искать что-то другое?

— Шоу — это такой жанр, что все должно светиться, вертеться, удивлять и поражать, и это никому никогда не надоест, если в центре находится яркий артист, который всем этим владеет, крутит и зажигает.

— Когда есть яркий артист, то конечно, но нет ли здесь опасности, что с развитием технологий публике станет легче впаривать посредством шоу неярких артистов как образец абсолютного таланта?

— Публика — дура? Нет! Вот кого точно невозможно обмануть, так это публику.

— Тогда чем можно объяснить падение уровня эстрадных исполнителей? Уже давно нет молодых звезд вашего уровня в России или уровня Мадонны, Шер на Западе, почему все так упрощается, становится банальным: тексты, музыка, вокальные способности?

— Возможно, стали другие интересы у зрителей. Просто мир меняется в целом. Появляются другие ценности.

— Теперь всем правит хайп?

— И это тоже. Раньше надо было шокировать, увлекать, заинтересовать собой, а теперь можно и просто хайпануть — сорвать куш, оказаться в нужном месте в нужный час. Но на это тоже нужен свой талант.

— Говорят, вы не любите исполнять свои «золотые хиты», например «Дельтаплан», это правда?

— Нет. Но, как я это называю, «золотой нафталин» не мешает чем-то разбавлять, иначе будет слишком много блеска и мало сюрпризов.

— Ваш портрет до сих пор висит на всемирно известной студии А&M Records в Голливуде, которую в 1917 году основал Чарли Чаплин, где вы — первый из россиян — писали альбом, вы гордитесь этим фактом?

— Мне это приятно.

— Вас тяжело удивить новой песней, соблазнить что-то исполнить?

— Я слушаю и выбираю для исполнения песни уже 50 лет, меня действительно сложно удивить.

— Сколько текстов вы помните наизусть?

— За пределами возможностей человеческой памяти.

— Вы, наверное, ненавидите поэзию.

— Чтобы стихи меня «пробили», они должны быть по-настоящему гениальными.

— Мне очень нравятся ваши песни на стихи русских классиков. Вы обязательно должны в концерте петь «Свечу».

— Я подумаю об этом.

— Завтра?

— Когда-нибудь...

— К текстам песен у вас не такие суровые требования, как к стихам?

— Тексты тоже должны быть высокого уровня. И музыка. И аранжировка. И исполнение. Абсолютно все!

— А вот у меня есть уверенность, что вы из любого сора можете сделать конфету...

— «Когда вы знали, из какого сора...» Не знаю — не уверен.

— Как вы решаетесь взять песню в свой репертуар?

— Должно что-то дрогнуть в душе.

— Однажды вы читали мне наизусть сонеты Шекспира... А можно еще раз?

— Уже год, как я бросил пить... (Смеется.)

— Жаль...

— «Что делать, Фауст...»

— Вы верите, что поцелованы Богом?

— Мне бы хотелось, чтобы так думали зрители и, главное, чтобы у них для этого были все основания.

— Вы уже полвека на сцене и ваша слава пока, слава Богу, остается на пике. Это — не основание?

— Спасибо Господу, что дает мне силы! Спасибо людям за их любовь и отдачу!

— Вам какая публика больше нравится: та, наивная и восторженная, из вашей молодости, или сегодняшняя — порядком пресытившаяся, но все равно вами восхищающаяся?

— Мне нравится моя публика: тонкая, неравнодушная, дышащая со мной в унисон: такая была и, слава Богу, есть, и, надеюсь, еще будет.

— А мне ваша сегодняшняя публика не нравится: слишком молодая, раскованная, юные женщины относятся к вам фривольно — обнимают, целуют. Я вот, например, ревную! И думаю, что не я одна. Это проблема, когда артист на сцене полвека и у него долгая смена зрительских поколений?

— Некоторая проблема в этом есть, но скорее не для артиста — я-то любую свою публику люблю, — а внутри аудитории. Но как-то приходится всех примирять, потому что у меня действительно сегодня просто гигантский разброс возрастного ценза: от малолетних детей до милейших бабушек. И да, много совсем молодых девушек, которые иногда решительно игнорируют мой собственный возраст. Но ты не переживай, и у них тоже вырастут дети.

— У вас 19 марта день рождения, вы мне скажете, как долго у ваших зрителей еще будет возможность кричать вам из зала в этот день: «Поздравляем!»?

— Не скажу.

— У моей коллеги двухлетняя дочка — ваша поклонница, у нее будет шанс вынести вам на сцену цветы в свои шестнадцать?

— Это как Бог даст.

— Вы религиозны, посещаете храм?

— Нет. Но если бы был религиозен, изучал бы первоисточник.

— Вы знаете, что за вас молятся ваши поклонники, заказывают службы «за здравие»?

— Да.

— Вы не против?

— Нет.

— Верите, что зачтется?

— Надеюсь.

— Чего вы боитесь?

— Ничего, я многое пережил, испытал, превозмог, переборол.

— Потери, разочарования?

— И это тоже.

— Не боитесь болезней? Коронавируса например.

— Нет. (Смеется.)

— Забвения?

— Не очень.

— Течения времени?

— Я бы не сказал, что с годами мы становимся счастливее.

— Научите меня плохому! Композитор Лора Квинт говорила, что ее вы научили.

— Вот врать я не умею, — вздыхает он, — так что этому вряд ли научу.

Врать он, правда, не умеет. Если заболел, так и говорит об этом, если вдруг чувствует себя без сил — тоже не скрывает. А потом я читаю в Интернете всякие домыслы о его якобы уходе со сцены по состоянию здоровья. И расстраиваюсь — неправда же! А он — не читает, ну, соответственно, и не расстраивается. «И ты, — говорит, — не читай. Лучше Эрнеста Хемингуэя. Я вот так его люблю! «Старик и море»... — и выражение его глаз становится мечтательным. А мне не нравится, что он так уж любит Хэма, — тот фигура, конечно, сильная, и история его жизни потрясающе интересная, но уж больно грустный финал.

— Как вы думаете, почему он решился на такое?

— Наверное, просто очень устал, — пожимает плечами Леонтьев.

— А вы устаете?

— Да, но я люблю жизнь и достаточно быстро восстанавливаюсь.

— Как птица Феникс? Из пепла?

— Случалось, что и из пепла.

— Зимой вы делали операцию в области спины, но все равно работаете: концерты, записи.

— Не пугай людей! Операция — в прошлом. Иногда случается небольшая скованность в движениях, но не более того. Ситуация в пределах нормы, и все обязательно будет хорошо.

— Вы сегодня не побоялись бы сделать stage diving («ныряние» со сцены, когда артист прыгает в зал. — Авт.), как делали в молодости?

— Я ни на секунду не сомневаюсь, что и сегодня мне никто не даст упасть.

— Вы верите в предсказания?

— Отчасти!

— Какое было самое приятное в вашей жизни?

— Я очень долго буду молодым.