Юрий Грымов: «День рождения — это единственное, что у нас не могут отнять» - «Новости Театра»

Счастливый отличник из модернового бункера

Ни у одного московского худрука или режиссера нет такой крутой биографии, как у Юрия Грымова. Модельщик на автозаводе, манекенщик, рекламщик. Конкурсы красоты, политические технологии, авторское кино и издательское дело — это тоже он. Режиссер без специального образования (он — культуролог), Грымов постоянно обнулялся, хотя ни в 90-х, ни в начале нулевых обнуление еще не было в тренде. Но тернистый путь сформировал его как художника со своим исключительным видением и привел в свой бункер. Так он называет театр «Модерн», у руля которого стоит всего три года. Шестого июля Юрий Грымов отмечает юбилей отличника — ему выписано две пятерки.

— Юра, тебе 55. Ты веришь в секреты нумерологии, когда одинаковые цифры сходятся?

— Не верю ни в мистику, ни в нумерологию. Почему-то мне всегда нравилась восьмерка — как знак бесконечности. И позже, когда я влюбился в Японию, узнал, что у них это тоже любимое число. Вообще стараюсь не думать на тему возраста, потому что это тупиковая история: я не могу ничего изменить и, как сказал писатель Водолазкин, «день рождения — это единственное, что у нас не могут отнять». Можно отнять должность, даже разум, а день рождения отнять невозможно.

В модельном бизнесе просто много красивых девушек

— Ты работал, кажется, всем и везде. Ради чего все это было — пытливый ум, познание жизни, авантюризм, деньги?

— Только не деньги. Я никогда не выстраивал карьеры, типа «хочу быть режиссером». Это произошло достаточно случайно. Я не знал, кто я, — ну рисовал, чего то там сочинял и... комплексовал, что все не так и не получится у меня. Но потом в моей жизни случилось нечто, в результате чего я почти на следующий день стал режиссером.

— Про это «нечто» давай позже, а пока пройдемся по точкам твоей биографии — это же квест. Вопрос — чего вдруг серьезный модельщик на АЗЛК подался на подиум?

— Шмотки я стал демонстрировать из-за девушек. Понятно, что меня интересовал противоположный пол, и я понял, что в модельном бизнесе просто много красивых девушек.

— Прости, ты был сексуальный гигант или тоже — комплексы?

— Я не был доволен кругом, который меня окружал на заводе. Меня тянуло к людям искусства, а тут Слава Зайцев набирает в свой модный дом манекенщиков. Я у друга занимаю красный свитер и иду на кастинг. Так волновался и комплексовал из-за своих 1 м 91 см, что, когда увидел конкурентов, понял: люди с их фактурой не могут быть на сцене. При поступлении читал Петрарку. «И мира нет, и нет нигде врагов. Страшусь, надеюсь, стыну и пылаю...» Приняли, поработал год, и меня переманили манекенщиком же в Центр моды Люкс (была такая модная французская история).

— Какое-то смешное занятие для мужчины, согласись?

— Знаешь, я всегда очень серьезно относился ко всему, чем занимался, не воспринимал это как временное явление. А через год уже сам стал делать фэшн-шоу и уехал в Америку, в Лас-Вегас.

— И бросало его, как осенний листок... Женский вопрос-то решил?

— Да, романы с манекенщицами и все такое, но меня все это расстраивало: казалось, что около красоты все-таки больше одухотворенных людей. А они оказались красивыми, но неинтересными, мне было с ними скучно. И тогда жизнь завела меня к художникам. На Малой Грузинской я даже сделал выставку. В центре экспозиции была инсталляция, которую я выпилил, еще работая на АЗЛК, и назвал «Жизнь». Из липы была, где на черном фоне — полуухо, получрево и прочие «полу». Когда рабочие увидели мое творение, они помолчали, а потом сказали: «Да, Вячеслав Иванович (так звали моего папу, он — главный конструктор завода) — мужик нормальный, а сынок у него — е...о». Ну а потом началась чехарда со страной и со мной.

«Максакова и Фоменко говорили мне: «Юрка, надо служить искусству»

— Так что за фатальный случай, который перевернул тебя и отправил в театр?

— Когда работал еще на АЗЛК, у меня были сны. Примерно неделю один очень известный артист учил меня во сне режиссуре. Многое уже забыл, но до сих пор помню, как он мне говорил: «Хочешь, чтобы на сцене было подобрее, теплый свет ставь». Я потом купил книжку этого человека в магазине, где мама моя работала главным бухгалтером. И так я начал заниматься режиссурой — в рекламе, в кино.

— Кто это был? Высоцкий?

— Не хочу говорить — боюсь спекуляций. В общем, я уехал в Лас-Вегас, там ставил шоу, вернулся, ушел в рекламу, продавал качественную обувь (не китайскую) по 18 долларов. От фирмы дарил подарки артистам, которых любил, учредил премию для студентов Щукинского института, чему ректор Владимир Абрамович Этуш был очень рад. И вот там однажды меня накрыло: на выпускном вечере, когда были розданы все премии, один молодой артист подошел ко мне и нахально спросил: «Хотите купить славу?» Мне было очень обидно — я просто помогал. Как-то узнал, как артистка Рая Рязанова, чтобы хоть что-то заработать, калымит на машине. Я не был с ней знаком, нашел ее: «Двести долларов хочешь?» — спросил и снял с ней рекламу стирального порошка, где, если помнишь, она была знаменитой тетей Асей, «которая приехала». Потом она снялась у меня в «Му-му». Я чувствовал, что должен поддерживать таких людей по мере возможности: в 90-е все жили не очень весело, а реклама давала устойчивый доход.

Наигравшись в рекламу, я дебютировал в кино с «Му-му», потом были довольно скандальные спектакли «Дали», «Нирвана», опера «Царская невеста» у Колобова и, наконец, встреча с Григорием Гориным. В Доме кино после премьеры «Му-му» он спросил: «Юрий, не хотите ли что-то сделать в театре?» — «Мне кажется, театр мне не нужен», — честно сказал я. «А по-моему, вы нужны театру», — сказал Горин. И я ему рассказал про свои сны, а он сказал, что теперь у него все сошлось — он хорошо знал того артиста. Так я пришел к театру, понимая, что большое кино скукоживается до коммерческого. «Я думал, что будет плохо, но не думал, что так быстро», — говорил Цой.

— Интересно, как у тебя в голове смыкается несмыкаемое — реклама с ее огромными деньжищами и театр с его материальной скромностью, теперь и нищетой в 90-е?

— А проводки и не смыкались, но нехватка денег у меня компенсировалась большими людьми. Через Людмилу Максакову и Петра Наумовича Фоменко — в театре, через Георгия Рерберга, гениального оператора Тарковского, — в кино. И все эти кухни, выпивание водки с ними закалили меня, потому что я видел людей, преданных искусству. И никогда не забуду слов Максаковой и Петра Наумовича, которые говорили: «Юрка, надо служить искусству». — «Как-то это пафосно звучит», — скептически реагировал я. А они: «Не понимаешь — надо служить». Сейчас я это понимаю, видя, как живут люди в театре.

«Сейчас политические технологии стали более грубыми»

— Зачем ты пошел в грязь, которой настоящий художник должен сторониться? Имею в виду политику — ты участвовал в избирательной кампании Ельцина, и дело тут не в нем. Мы же видим, что произошло с Кириллом Серебренниковым. 

— Честно скажу: тогда переживал, что будет реванш у коммунистов. Я входил в штаб Бориса Николаевича, разрабатывал идеи, занимался организацией концертов как режиссер и сценарист. Помню, как предлагал продвигать слоган «Голосуй или проиграешь», а другие предлагали завесить всю Россию билбордами с надписью «ЕБН-96». И горжусь тем, что мы отбились от этого «ЕБНа». Но, скажу честно, ни я, ни артисты не получали больших денег. Да я про деньги не думал — они меня всегда догоняли: влечу в какой-нибудь проект, и деньги появлялись.

— Зато ты видел изнутри, как делаются выборы, большая политика.

— Я соприкасался с политикой не плотно. Но знаю, что тогда работала адекватная и крутая команда. Я мог позвонить своим ребятам ночью и сказать: «Работаем» — и все строились. И нас никогда не кидали финансово. Среди политиков того времени были очень яркие личности.

— Тебя послушаешь, не политика, а святое место. И там белые и пушистые циники.

— Поверь, я не ухожу от ответа, им со мной нечего было делить.

— А может, крутого креативщика просто туда не пускали?

— А я и не ходил в политику. Я решал творческие и технические проблемы.

— Сейчас хотел бы повторить опыт политтехнолога — на выборах президента или, скажем, в кампании по принятию поправок в Конституцию?

— Думаю, я сейчас им не нужен. Сильно изменилось время. И я всегда бережно относился к реакциям людей. Всегда хотел вступить в доверительный контакт с человеком, потому что, если этого контакта нет, проиграешь. А сейчас политические технологии стали более грубыми — по электорату шарахает целая информационная зенитка.  

— Если бы тебя поставили министром просвещения, что бы изменил или предложил?

— Занимаясь системным и интернет-образованием, плюс дистанционным, еще до всякой пандемии, я для себя вывел такую формулу: был гомо сапиенс, то есть человек разумный, а стал человек играющий. Я понимал, что через игру могу достигать уникальных результатов в образовании. И сегодня, думая на эту тему, я бы всерьез занялся дошкольным образованием — в детских садах надо закладывать базис. Там происходит первая встреча человечка с человечком, первая встреча человечка с обществом. Я бы делал игровые программы, которые готовят человека к жизни во взрослом обществе. В свое время я хотел открыть школу для людей, кому за 35: а давайте опять в школу — по новой прочитаем «Войну и мир», по новой решим теорему Ферма. Это другое качественное образование. Мне всегда казалось, что, если вкладываться в образование, можно многое менять. Образование может сильно спасти Россию, и мы можем быть совсем другой страной.

«Не люблю, когда ко мне в театр ходят в шлепанцах или в шортах»

— Хождение в политику, модный, рекламный бизнес, образование и прочее как повлияли на твой режиссерский опыт?

— Мне это дало все. Я исповедую репертуарный, авторский театр, и «Модерн» — нравится он кому-то или нет — именно такой театр. То есть за все, что там происходит, отвечаю я: за спектакли, за бутерброды, за скатерти на столах в буфете, за людей. Когда мне предложили возглавить театр, я не сомневался, потому что мой опыт продюсера, директора, художника, издателя, производственника весь тут. На АЗЛК, где я был модельщиком третьего разряда, меня научили работать руками и работать в коллективе. Сейчас, как я вижу, этого навыка — работать в коллективе — менеджерам не дают. И все время повторяю: «Если бы вы знали, что значит в семь утра идти на завод, когда рядом с тобой в проходной идут тысячи людей и ты — в потоке... Это ни с чем несравнимые ощущения. Меня нереально обмануть в строительстве декораций — я знаю сопромат, сам выступаю как художник. Меня интересует в театре человек. Я иду в театр ради человека, а не чего-то другого.

— Ну да, и тут же, как пришел, сразу же запугал зрителя дресс-кодом: в «Модерн» одетых по-простому не пустят. Что за буржуазные замашки?

— Это мои детские переживания. Бабушка всегда говорила мне, что в России переодеваются в два места — в церковь и в театр. И когда меня водили в театр, то всегда носили для меня туфельки, надевали галстук на резиночке. Я не люблю, когда ко мне ходят в шлепанцах или в шортах.

— Ну пришел парень в шортах — что с того? Скажи спасибо, что вообще пришел, а не сидит по уши в Интернете.

— За три года я двух таких выгнал. У нас на сайте и на билете написано «рекомендуем». А тут пришел человек в шортах и майке-алкоголичке. Я вышел в фойе сам, сказал, что мы готовы вернуть ему деньги, но не можем пустить в зал. Он деньги брать не стал и, повозмущавшись, ушел. Я же не прошу от зрителей ничего особенного, мы лишь говорим об одежде после пяти вечера — могут быть джинсы и, скажем, легкий пиджак. А вот девушки, я замечаю, всегда приходят хорошо одетыми. Кстати, по девушке того парня в майке-алкоголичке было видно, что, идя в театр, принарядилась.

Вскоре наше здание встанет на реконструкцию. И я как художник интерьеров могу сказать тебе, что мы многое сохраним, но и многое вернем — это будет красивейшая история. Весь стиль театра — неоклассицизм, в этом же стиле и продолжим реконструкцию. Останутся три зала — два малых и большой, поворотный круг, которого сейчас нет. Три буфетные зоны. Уникальное место будет — как бутик, но только открытый. Вспомнил, как однажды Петра Наумовича пригласили в один крутой банк на юбилей. Он пришел, увидел стол с едой, длинный, в бесконечность уходящий, и сказал: «Здесь едят бюджет моего театра» — и ушел.

«Я не модный, я никуда не тороплюсь»

— Что тебе не нравится в сегодняшнем театре, будущее которого в свете всего происходящего лично у меня вызывает большие опасения?

— Я не люблю, когда режиссеры сами себя называют модными. Я ненавижу спор между театрами, типа «я современный» — «а я еще современнее». Ерунда, мы все — современный театр, и Малый театр в том числе. Третье — нет точной статистики. Этим надо заняться серьезно, чтобы не было приписок, чтобы для профессионалов была открыта информация — как строить театр. Если статистика кривая, на что будем опираться? А информация сегодня закрыта — ее надо открывать. 82 театра в Москве — это очень много. И наконец, то, что надо улучшать, — это маркетинг: сегодня на территории театра он не работает. Когда я пришел в «Модерн», мне не достался ни один старый зритель. Мне достались разрушенный зал с подливами, отсутствие нормального оборудования. И я горд, что фактически за три сезона у меня появился свой зритель и мы — коммерчески успешный театр.

— Может, ты один можешь предсказать, что ждет театр? В отличие от музеев и метро театры закрыты.

— XX век был веком кино. А XXI будет веком театра и перформансов.

— Что заставляет тебя так думать?

— Говорю: сто процентов — за театром будущее. Объясняю: когда-то мы покупали CD за 25 долларов, потом этот же CD — за 2,5 доллара, а теперь за 25 долларов ты покупаешь сразу миллион треков. Тираж, тираж!!! Я могу твое скопировать, могу украсть. А театр — это ручная работа. Как его можно украсть? Его нельзя тиражировать. Сегодня театр для меня — это такое бомбоубежище, бункер, где я принимаю близких для себя зрителей, друзей, чье мнение для меня важно. И я не модный, я никуда не тороплюсь. Потому что, как сказал Фоменко, когда его объявили консерватором: «Все говорят, что я нафталин. Да, потому что кругом много моли». Я сторонник, чтобы страсти бушевали в зрительном зале, а не на сцене, и сегодня я все больше иду к русскому психологическому театру — за ним будущее. А инсталляции и видео в спектаклях — вот где нафталин, 95-й год. И те, кто это использует, себя называют современным театром?! Смешно.

— После завершения дела «Седьмой студии» к обсуждению предложена идея создания негосударственных театров. Твое мнение?

— Это тупиковая ветвь. Случится то же самое, что случилось с кинематографом. Сегодня государство выделяет бюджет, и его хватает на содержание имущественного комплекса театра. Внутри театра работают люди и получают маленькие зарплаты, а достойными они становятся за счет заработанных самим же театром средств. И получается, что если я активен, у театра есть деньги. А если не активен, что тогда? Театр разорится. Если будут приглашенные артисты, ансамбля не будет, а значит, не будет репертуарного театра. Я слышу эти разговоры, я удивлен. Не хотят ли авторы предложения подсчитать, почем будут билеты? Я бы на месте министра культуры сказал: «Хочешь театр? Забирай в аренду, плати за все». И какие тогда зарплаты будут получать люди? И что там будет идти? Да там будут одни сплошные кафе.

— Если в сентябре Роспотребнадзор разрешит театрам открыться, с какого козыря «Модерн» начнет игру?

— Откроемся мы премьерой спектакля «Человек с глазами Моцарта» — драматическая история о первых днях войны. Эта тема точно монтируется с тем, что происходит сейчас, — с пандемией. Когда надо научиться ждать, закрыть глаза и ждать, и дождаться того, кто так желанен для тебя. Я начинаю репетировать спектакль «Кладбище понтов». Месяца два назад наш постоянный автор Екатерина Нарши прислала мне сценарий мультфильма, и теперь получается, что я ставлю на сцене мультфильм. Очень трогательная и сегодняшняя история, где главные герои — «Мерседес», BMW, «Бентли», «Тесла», бабушка «Тойота» на свалке списанных машин. Надеюсь выпустить его в конце сентября, а потом будет «Женитьба» Гоголя с Лолитой Милявской в главной роли. Да, она у нас Агафья Тихоновна.

— Когда дети и внуки, перебирая пеструю ленту твоей судьбы, спросят: «Тебе есть чем гордиться, а чего ты стыдишься?» — что ответишь?

— Нет стыда. Я ни разу не переступал через себя, не совершал подлости. Хотя... Есть один стыд: как-то после съемок я пришел домой, усталый как черт. Поел, лег спать и даже не вспомнил про ребенка. Как будто у меня и нет дочки. Стыдно до сих пор.

— Последний вопрос. Ты не раз обнулялся. Допускаешь мысль о последнем, «модерновом» обнулении?

— Я себя лично никогда не обнулял — просто переходил из одного дела в другое. А «Модерн» — мой ребенок, я не собираюсь его бросать, даже если возникнет идея строить другой театр. Здесь я чувствую себя совершенно свободным, и никто мне за это время ни разу не указал, что мне ставить или не ставить. И когда вдруг начинают говорить про цензуру в российском театре, я удивляюсь — со мной такого ни разу не было. У меня есть зритель, который меня уважает. У меня нет дерьма в соцсетях. Спроси: почему? Потому что я всегда шел своим путем. Ошибаясь, создавая, падая, поднимаясь, но своим. У меня есть профессиональные награды в каждом деле, которым я занимался. Очевидно, ими так я решал проблемы своих комплексов. А в театре я совсем не переживаю про награды.