«Борис» Дмитрия Крымова в Музее Москвы - «Театр»

Пока все гадали, какой театр может стать новым домом для Дмитрия Крымова, режиссер работал над новой постановкой вовсе не в театре, а в музейном пространстве. Пушкинского «Бориса Годунова», выпущенного в сотрудничестве с продюсером Леонидом Роберманом и его театральным агентством «Арт-партнер XXI», Крымов переселил в Провиантские склады Музея Москвы. Впрочем, русское самодержавие в его версии не похоже на музейный экспонат, считает Ольга Федянина. Первый спектакль после ухода из Школы драматического искусства Дмитрий Крымов поставил в МХТ им. А. П. Чехова, и это был в некотором смысле спектакль site specific: «Сережа» — по мотивам «Анны Карениной» — с Художественным театром, с его сценой связан ясными и прямыми реминисценциями. «Site specific» названа в афише и новая постановка Крымова, выпущенная в помещении Провиантских складов,— «Борис», режиссерская вариация в опробованном уже формате «своими словами» на темы пушкинского «Бориса Годунова». Связь зрелища и локации, впрочем, здесь гораздо более эфемерна, чем в случае с «Сережей». «Годунов», какими своими словами его ни пересказывай, все равно остается высказыванием о власти, ее портретом. В спектакле Дмитрия Крымова эту тему быстро и внятно обозначат в самом начале: толпа бояр во главе с самим Борисом вешает на стену парадный портрет нового царя, вешает все выше, и выше, и выше. К тому моменту, когда портрет воспарит на достаточной высоте, под ним и неподалеку от него соберутся все персонажи спектакля. Борис (Тимофей Трибунцев), субтильный, озабоченный человек, окружен мужчинами разной степени солидности, самый основательный из которых — Шуйский (Михаил Филиппов). Поодаль от них сядут в ряд неопределенного возраста укутанные фигуры, ростом поменьше и побольше: бабушки с внуками в ожидании отчетного или праздничного концерта, на котором детям нужно спеть или почитать стишок. Центр их внимания — красный рояль «Москва» и энергичная распорядительница с фальшивой русой косой толщиной в руку, торчащей из-под картонного кокошника (Инна Сухорецкая). Пока, впрочем, стишок читают бояре, приветствующие воцарение Бориса,— путая пушкинские слова со своими (своих больше), бормоча и сбиваясь, читают любовную лирику вперемешку с пейзажной, только адресат остается неизменным да тревога и имитация обожания в глазах у всех общая. Царь тронут и взволнован — впрочем, это тоже имитация, что же еще. Начавшись как отчетно-праздничный концерт, крымовский «Борис» так и продолжится, номера следуют один за другим, собственно пушкинского текста в них — считаные строфы. Из безмолвствующих поначалу рядов закутанного народа возникнет и нелепый юнец Лжедимитрий (Мария Смольникова, в другом составе — Алиса Ходжеванова), и путающаяся в шубе Марина Мнишек (Мириам Сехон, в других составах — Ксения Раппопорт и Паулина Андреева), и, наконец, Юродивый (поэт Герман Лукомников с собственными текстами). Иногда номера этого «концерта» по-кавээновски беспардонно гротескны: после призыва «поклонимся гробам почиющих властителей России» на сцену вытаскивают кучу гробов с полуистлевшими останками, к которым боярин Пушкин (Сергей Щедрин) будет давать фактический комментарий, академичный и издевательский одновременно. Но в спектакле Крымова бросается в глаза не столько беспардонность власти, сколько всеядность пустоты. Потому что само по себе слово «власть» рядом с этим Борисом сомнительно — перед нами нет ни объекта власти, ни по большому счету ее субъекта. Есть только обрывки ритуалов, как обрывки пушкинских строк, обрывки, которые худо-бедно пытается связать распорядительница с косой, но и она ими не распоряжается, а лишь пытается удержать в рамках праздничного ритма. Внутри этих обрывков и этого ритма герой Тимофея Трибунцева каждую минуту меняется у нас на глазах с цирковой стремительностью: триумф сменяется беспокойством, беспокойство — эйфорией, эйфория — сарказмом, сарказм — глубокой печалью. Во всех этих переменах нет ни направления, ни цели, и даже смерть Бориса в финале выглядит случайной, обратимой — он ничем ее не заслужил, впрочем, ничем и не отдалил. В какой-то момент «народ» у рояля превратится в женский хор (академический хор «Москворечье»), который споет радио-, кино- и кухонные хиты разных лет, начав с «облака плывут, облака.». Споет просторным, спокойным, концертным звуком, празднично, как на блюде, вынося «а мне четвертого — перевод, и двадцать третьего — перевод». И от этой спокойной широты, и от сентиментальной гримасы Бориса, которому галичевские «ананас» и «Абакан», очевидно, ложатся на сердце как родные, по историческим Провиантским складам расползается очень знакомый, очень настоящий ужас — ужас полной растворенности злодейства в гротеске, трагедии в концерте, истории в пыли и паутине. Не зло побеждает, а представления о победе и поражении, добре и зле, комедии и трагедии теряют смысл и очертания — и это в каком-то смысле действительно сюжет site specific, то есть происходящий здесь и сейчас.