Александр Горбатов: «Моя лучшая поклонница — жена Вика» - «Новости Музыки»

Звезда сериала «Ненастье» рассказал в интервью о пути из рабочих в актеры и о том, как покорил сердце красавицы грузинки

Великие дела и открытия совершаются благодаря отчаянным парням. Александр Горбатов именно таков. Это сегодня по нему сходят с ума поклонницы (особенно после Сереги Лихолетова в сериале «Ненастье»), а в бэкграунде — трудный поиск себя, работа у ферросплавной печи и невероятный авантюризм запорожского парня, который рванул в Москву и стал актером. Здесь же он встретил свою любовь — жену Викторию. Подробности — в интервью журнала «Атмосфера».

— Александр, интернет-­источники запутались в вашей биографии. Где вы все-таки родились: в Череповце или в Запорожье?

— В Запорожье. Мама, украинка, корнями оттуда. А отец — военный, и мама, как жена декабриста, следовала за ним. Когда мне было два года, отец служил в Череповце. Жили мы в общежитии. Я любил кататься на дверце тумбочки, на которой стоял телевизор черно-­белый, ламповый. Михаила Горбачева часто показывали. Однажды, помню, опрокинул телевизор. Он упал на пол, но еще несколько секунд работал. И прозвучало слово, сказанное Михаилом Сергеевичем: ошибка. И мне почему-то запомнилось, что родимое пятно у него на голове означает «ошибка». Когда мне исполнилось семь, мы уехали в Запорожье, и там я пошел в школу.

— Каким город был тогда?

— Заводским. «Запорожсталь», «Ферросплав», «Коксохим», «Днепроспец-сталь». Но это город, где снимался культовый фильм «Весна на Заречной улице». Я жил в историческом районе Бабурка. Был такой казак, Иван Бабура. В конце XVIII века там находился пост Запорожской сечи, напротив острова Хортица. После ее ликвидации Иван Бабура перешел на царскую службу и получил землю. И с тех пор это место стало называться Бабуркой. А так — Хортицкой район.

— В девяностые, наверное, многие Дворцы пионеров и кружки закрылись? Какие были развлечения у вас? После школы куда шли?

— Гулял. Мяч схватил и побежал.

— А кино?

— Кино? Кино было дома. Помню, еще когда в Череповце жили, у друзей был видеомагнитофон. Крутили боевики, фильмы ужасов. «Чужой» я просто не мог смотреть, прятался. Телевизор у нас постоянно ломался, и, наверное, это оказалось для меня везением, потому что мама с папой возили с собой много книг. Тогда принято было держать дома библиотеку и книга считалась лучшим подарком — и все пытались меня пристрастить к чтению, но я с этим боролся, как мог. Однажды зимним вечером, когда телевизор снова сломался и родители читали, а мне делать было нечего и стало интересно, что же они все-таки в этих книгах находят, — я взял роман Эдгара Берроуза «Тарзан». Родители расстались, когда мне было двенадцать лет. Отец увез меня в Нижний Новгород, а мама осталась в Запорожье. В новой школе я попал в класс с уклоном в английский язык. Пришлось догонять. А учитель истории заразил меня предметом, и я увлекся еще и исторической литературой.

— Школу окончили в Нижнем Новгороде?

— Нет, через год вернулся к маме. В Запорожье тогда много было наркоманов, бандитов. Мама говорила: «Если выберешь в своей жизни что-­то пагубное, не смогу тебя спасти». Однажды даже привела меня за руку в наркологический диспансер и показала.

— Вы были тихоней, и мама боялась, что подпадете под чье-­то дурное влияние?

— Наоборот, хулиганом был, и в школе мне часто доставалась. Еще когда только переехали в Запорожье, меня отпустили погулять во двор, я там сразу подрался. Пришел домой с расквашенным носом — и чуть ли не жаловаться родителям. А отец поставил меня в угол. Я понял, что заступаться за меня никто не будет, и хотя бы в следующий раз ударю в ответ. И потом уже возвращался домой без жалоб. Два-­три месяца мог учиться «на отлично», и вдруг становилось неинтересно: начинал лениться, на больничном отсиживаться дома. Мама говорила: «Будь добр, если отдыхаешь, отдыхай, а придешь в школу — урок знай». Учебу совсем чтобы не запускал. Однажды маму вызвали на родительское собрание. В третьем классе это еще имело какой-­то смысл, в старших классах собрания уже ни на кого не могли повлиять. Учителя делили нас на умных и неумных, на красивых и некрасивых, на бедных и богатых. Мама слушала все это, слушала. Я понимал: ох, влетит мне за отметки. И вдруг мама возразила учительнице: «Знаете, кто такие троечники? Это те, кто поленились, чтобы получить "пять» и слишком постарались, чтобы не получить «два». Я это запомнил.

— Почему вы помогали маме торговать на рынке? Понятно, что в перестройку всем жилось тяжело, но у нее была профессия?

— Конечно, она врач. Но никто никому не нужен был в те годы. Отец пошел преподавать в ПТУ.

— И свои первые деньги вы заработали на рынке?

— Да. У нас родня в Крыму. Бабушка привозила оттуда кур домашних, чеснок, и на рынке в Запорожье у меня все быстро разбирали. «Покупайте!» — как только сказал это в первый раз, сразу понял, как надо зарабатывать. (Смеется.) С местными хулиганами постарше в лесничестве елки пилил под Новый год, чтобы продать. А летний сезон «заработков» начинался с редиски, потом шла черешня «майка», «воловье сердце», «чкаловка», потом абрикос, персик, алыча. Весь «урожай» мы сдавали оптом. Такие были истории, такие хохмы, но это не для печати. Заработав деньги, я шел с бабушкой на рынок за покупками: я впереди, она — за мной. Я показывал пальцем: «Вот это, это и это». Она забирала, а я рассчитывался. И весь рынок дивился: «Смотри, смотри, что происходит!»

— Кто вас надоумил заняться боксом? Если вы были хулиганом, то, наверное, мало кто из ребят рисковал связываться с вами?

— Были ведь хулиганы постарше и посильнее. В девять лет мама привела меня на гандбол. Но я не хотел этим заниматься. А в городе была футбольная школа «Запорожский металлург», и я пробежал два квартала, спрашивая у прохожих дорогу. Тренер Петр Валериевич Булгаков встретил меня: «Ты что?» — «Я к вам». — «А где мама, папа?» — «Меня привели на гандбол, а я убежал к вам». И начался у меня футбол. Дело доходило до спецкласса. А потом случилась драка. Обидная очень, потому что мне было уже не семь лет, а наваляли мне при всех. Мои двоюродные братья, Паша и Сережа, занимались боксом, и я пришел к ним. И бегал на футбол и на бокс, а потом тренер сказал, чтобы я выбрал что-­то одно. Я остановился на боксе, потому что понял: это не мордобой, а джентльменский спорт. Зал у нас делился на две части: один из тренеров жесткий бокс прививал — победить любой ценой, а мой был похитрее, учил: «Переиграй. Переиграть — это сильнее, чем просто побить».

— Мама не говорила время от времени: «Думай, кем хочешь стать, куда будешь поступать»?

— Мама была еще жива, когда дядя Сережа, брат ее, позвонил и сказал: «Ты знаешь, что твой сын поступил в Щукинский театральный институт на бюджет?» Обидно, что она не успела ничего увидеть… Но это я сильно забегаю вперед. Вернемся немножко к школе. В восьмом классе меня стали отчислять из-­за драки. Мама сказала: «Уходи, тебе все равно не дадут учиться». В советское время существовали вечерние школы для рабочей молодежи, а вечерняя школа в городе Запорожье считалась вообще учреждением для отпетых. Я пошел туда. После девятого класса некоторые ребята направились в ПТУ и позвали меня с собой. Я выучился на газоэлектросварщика. Благодаря своему мастеру поступил потом сразу на последний курс профессионально-­технического училища, получил среднетехническое образование и стал искать работу. А никуда не берут. Женщина в кадрах посмотрела мои документы и отдала обратно. Дома я обнаружил в документах трудовую книжку СССР. Открываю, а это ее трудовая книжка. Она, видно, засунула ее по ошибке. Пошел обратно, чтобы вернуть. Она обрадовалась: «Чем тебе помочь? Так, сварщиков у нас нет, а пойдешь учеником горнового ферросплавной печи?». Я согласился. Не понимал, куда иду. И когда увидел эти печи… Температура плавления стали тысяча девятьсот градусов по Цельсию. Температура плавления ферромарганца шесть тысяч. На выпуске — четыре. Шлак — до десяти. Когда шлачишь, металл в зеркало превращается. Летом в Запорожье плюс тридцать пять и сорок в тени, а ты плавишь металл. Это своего рода ад. Так я работал до тех пор, пока не понял, что лучшее, что может меня ожидать — пассивный алкоголизм в скором будущем. Может быть, я и не решился бы на рывок, если бы не первая любовь, которая пришла ко мне поздно, в двадцать один год. (Смеется.) Она — старше на тринадцать лет, и в ней было некое бунтарство. Это напоминало мне что-­то из романов Дюма. Во многом она смотивировала меня, у меня поменялись взгляды на жизнь кардинально. Однажды пришел домой и сказал маме: «Все, ухожу». Получил расчет две пятьсот. Полторы тысячи гривен оставил дома, на пятьсот купил билет и пятьсот взял с собой. И приехал в Ступино под Москвой к родственникам. Дядя Сережа сказал: «Чем смогу помогу, но на шею себе тебя не посажу. А вообще чем хочешь заниматься?»

— То есть вы поехали, не имея еще цели стать актером?

— Я все-таки жил в провинции Украины, где социум иногда лишает мечт, навязывая свое мнение: «Не-­не-­не, и думать не смей! Ничего у тебя не получится». Но иногда жизнь может загнать тебя в угол, и откуда-­то сверху вдруг придет озарение: либо сейчас — либо никогда. Так произошло у меня. Я выиграл свой джекпот. Я поехал, веря в то, что в театральный берут за талант, а не за деньги. И если у меня есть талант, то почему не попытаться? А если нет — домой все равно не вернусь. Дядя устроил меня на стройку. Жил я с какими-­то волгоградскими бывалыми людьми на квартире. Подрался даже с ними.

— Из-­за чего?

— Люди же разные. У тебя одно мировоззрение — у них другое. И другой словарный запас. Они смотрят на тебя как на идиота. Могут и оскорбить. В перерывах в работе я приседал и отжимался, параллельно читал стихи и прозу вслух, готовился к поступлению в театральный. Мне кажется, драться нужно за три вещи: женщину, честь и родину.

— Какие были любимые предметы в Щуке?

— Мастерство, естественно. И зарубежный театр. Как в школе с учителем истории случилось, так и в Щуке: Елена Александровна Дунаева, жена Евгения Князева, заставляла нас думать, мыслить нестандартно. У меня было такое ощущение, что я вообще попал в какую-­то сказку. Здесь ходят Людмила Васильевна Максакова, Василий Семенович Лановой. Я же все их фильмы помню еще со времен черно-­белого телевизора.

— Вы определенно знали, что после Щуки вас пригласят в Вахтанговский театр? Они же не всех берут. Вы хотели туда? Там же одни корифеи.

— Мне не было страшно. Конечно, хотелось в этот театр, хотя приглашали и во МХАТ, и в «Табакерку». Но ведь не ты выбираешь институт, а институт тебя. Не ты выбираешь театр, а театр тебя. В институте учили одному, а театр научит тебя играть так, как это нужно ему. Театр никогда не знает твоих возможностей до конца, и ты не знаешь, что может тебя ожидать. Я не могу жаловаться на судьбу. Играть в «Грозе» Александра Островского с замечательной Олей Тумайкиной и другими партнерами по спектаклю — это счастье.

— Еще студентом вы стали сниматься, но роль, которая сделала вас известным, это роль Степана Астахова в экранизации романа Шолохова «Тихий Дон».

— Когда читал сценарий, мне был интересен именно Степан. А вообще-­то меня брали на эпизод. Сергей Владимирович Урсуляк спросил, читал ли я роман и кого хотел бы сыграть. Я сказал, что Степана Астахова, и объяснил, как его вижу. «Давай, почитай Степана», — предложил режиссер. Обсудили. Он сказал: «Маленький ты еще как артист». — «Дайте шанс повзрослеть», — парировал я, не рассчитывая ни на что. В итоге получилось так, что я сыграл эту роль.

— Сейчас вы взяли еще одну высоту: замечательная роль Прохора Громова в экранизации романа Вячеслава Шишкова «Угрюм-­река». На мой взгляд, это большое везение, ведь экранизация классики не так часто случается.

— Я хорошо помню старую экранизацию «Угрюм-­реки». Мы не пытаемся повторить или кого-­то переиграть — не получится, артисты там шикарные: Георгий Епифанцев, Людмила Чурсина и другие. Мы хотим увидеть эту историю свежо и ново, поэтому в образе Прохора Громова я ищу какие-то свои ходы.

— Вы оправдываете его за поклонение богатству и жажду власти?

— Я вижу в нем другое: молодой парень пытается вырваться из клетки, в которой его держат обстоятельства. Ему хочется увидеть мир, шагнуть выше, дальше. Прохор хочет сделать себя. Он говорит: «Обстоятельства — ничто, они должны покоряться человеку». Такое не может сказать тот, кто поклоняется золоту ради наживы. Прохор сливается с рекой, с тайгой, с орлами в небе. А дальше появляются новые вершины, и на пути к ним мой герой меняется.

— Экстремальный сплав по реке уже снимали?

— Конечно. По горной реке шли, а по берегам скалы. Голавли, хариусы плещутся вокруг. Мы пытаемся снять сцену, а река не дает. То поднялось течение, то упало. На порогах переворачивались и под воду уходили. Но это пока начало, а впереди ведь зима.

— Что изменилось в вашей жизни с приходом известности? Поклонницы в отзывах пишут о вас восторженно. Автографы часто просят?

— Пару раз подходили за автографом. Но я неловко себя при этом чувствую. Боюсь похвалы. Меня это как-­то расхолаживает. Хотя знаю, что восхищаются искренне. И для поклонников, для зрителей все и делается. Спасибо им за все отзывы. Без разницы, любые. Хорошо, что есть отклик. Я для этого работаю, и мне это важно. Актеры все хотят признания. Профессия наша безгранична. Хочется достичь большего. Поднял планку — надо держать. Но моя главная поклонница — жена Вика. Она не актриса.

— Вика по маме грузинка и венчались вы в Батуми, ведь так?

— Да. Богатейший край, красивый. Я в восторге от грузин. Южная кровь не мелочится. Я сам южанин, и мне это близко. У грузин невероятное чувство юмора. Оно проявляется в самых обычных житейских ситуациях. Когда тамада на твоей свадьбе говорит тост: «Дай бог здоровья богу за то, что мы здесь все собрались», или когда гаишник останавливает машину и спрашивает, почему в машине десять человек, а водитель оборачивается и говорит: «А одиннадцатый не поместился!» (Смеется.) Бесконечный праздник жизни: «Я сюда не пойду не потому, что здесь дорого, деньги — не проблема. Здесь — не вкусно!»

— Мы сейчас живем в материальном мире. Что для вас лично означает комфорт?

— Когда ты один, проще, а когда семья, то, чтобы был комфорт, нужно семью обеспечивать. Для меня лично комфорт — спокойствие, а значит, рыбалка. Когда есть время, рыбачу на Дону, в Карелии и, конечно, на Днепре.